В антропологическом исследовании 1992 года такой концепт, как «романтическая любовь» (исследователи отметили, что не всегда удается провести четкую границу между «романтической любовью» и «страстью»), был обнаружен в фольклоре 88,5% от всех 166 изученных культурных сообществ (Jankowiak, Fischer, 1992). При этом отношение к «романтической» (или «страстной») любви и представления о ней, такие как нужно ли к ней стремиться или является ли она желаемым событием в жизни, — разнятся в эпохах и культурах. Так, например, признание в страстной или романтической любви в традиционной китайской культуре скорее нерадостное для протагониста событие (Hsu, 1981.) Кросс-культурные исследования между китайскими и американскими студентами показывают, что есть различия и в современных представлениях о «романтической любви», в частности, в том, что они назвали «гедонистическим негативом»: китайские студенты чаще склонялись к мысли, что любовь без страданий не может быть истинной (Wu, S., 1992) «Романтическая любовь» всегда исторически и социально обусловлена, подразумевает идеализацию партнера («тот самый» или «та самая», уникальный, единственный), встреча с которым «наполняет», «захватывает полностью», дает чувство выхода за рамки собственного бытия (Dion, Dion, 1996). Подобная вовлеченность подразумевает и сексуальную эксклюзивность партнера, то есть моногамные отношения. К тому же страсть — временна, а романтическая «истинная любовь» — вечна и подразумевает постоянное единение с объектом любви (Гидденс, 2004)
Такой набор «компонентов» — моногамия, страсть, интимность, сексуальность, мистическое переживание вовлеченности и разделенности бытия с Другим, и все это в рамках повседневной рутины длительных отношений эгалитарных партнеров, — сложился только в нашем времени.
Сама любовь как интимное переживание, как интимное чувство к конкретному человеку начинает формироваться в значимой для нас древнегреческой культуре, но субъективным чувством назвать ее нельзя. Женщина выполняла репродуктивную функцию и являлась для мужчины только матерью наследников, домоправительницей и надсмотрщицей над рабынями. Страсть, общение были вынесены за пределы семьи и принадлежали гетерам. Брачный союз скорее делал женщину собственностью определенного мужчины, но никак не подразумевал эгалитарности или его ей верности (Аккерман, 1995).
Возвышенные романтические чувства к Прекрасной Даме периода Средневековья тоже вынесены за пределы долгосрочных моногамных отношений — брака. Воспевание прекрасной дамы и поклонение ей нередко носили платонический характер и были некоей самоцелью, без учета индивидуальных свойств женщины, скорее социальной игрой, интересной мужчинам, чем проявлением подлинного интереса к индивидуальности Дамы (Рябова, 1999; Пастуро, 2001). Отношение к женщине в европейском Средневековье амбивалентно, наряду с обожествлением, берущим начало в культе Мадонны, существует и понимание о «греховности» женской природы. Женских ролей в Средневековье три: жена, монахиня и блудница.
«Жена характеризовалась как женщина, сумевшая под контролем супруга с помощью смирения, стыдливости, трудолюбия обуздать свои порочные женские склонности. Ее включение в средневековый социум осуществлялось посредством института брака, в рамках которого она выполняла свою основную функцию — поддержку мужчины в границах приватной сферы: помощь в спасении души, продолжении рода, ведении хозяйства. Блудница рассматривалась как необходимое социальное зло. Блудницы включались в социум через институт внебрачных сексуальных отношений, их основной функцией было регулирование сферы сексуального. Они не позволяли сексуальным притязаниям мужчин разрушать социальные и семейные устои христианского общества, а также исполняли пассивную посредническую роль в осуществлении контроля над сферой сексуального со стороны государства и Церкви. Монахиня выступала как женщина, отринувшая ценности земного мира и сосредоточившая все свои помыслы и устремления на Боге. Включенная в социум посредством института монашества, она выполняла свою основную функцию по обеспечению актуализации сферы сакрального — представляла собой эталон благочестия для женщин и демонстрировала справедливое воздаяние за богоугодный образ жизни не только на Небе, но и на земле, где обладала рядом прав, недоступных большинству мирянок» (Букатова, 2011). Идея романтической и/или страстной любви и моногамный брак для человека Средневековья не просто не пересекаются, но и даже отрицаются: как сказано в «Трактате о галантной любви» 12 века, между супругами любви быть не может, ибо «любовь требует тайны и поцелуев украдкой» и «невозможна без ревности, без постоянной тревоги о том, как бы не потерять возлюбленную» (Андре Капеллан «De Amore», «Трактат о галантной любви», по Блонин, 1996).
Взгляд на супружество как на священный союз, духовное товарищество двоих тоже оформился не сразу, еще до 9−12 века в Европе существовала полигамия, и «если с полигамией к XII веку церкви удалось полностью справиться, то конкубинат оставался реальностью еще очень долго после того, как моногамный брак был провозглашен таинством и единственно законной формой. Поэтому церковь официально запретила конкубинат для священнослужителей лишь в 1215 году, а для светских лиц — в 1514 году» (Рябова, 1999, стр. 109−110).
В эпоху Возрождения и Реформации в понимании любви доминируют две тенденции: любовь как космическая сила и любовь как зов природы. «Отношение к браку на этом историческом этапе выразилось в изменении законов о браке. Деятель Реформации в Германии Мартин Лютер (1483−1546) считал, что целью брака являются рождение детей и совместная жизнь супругов во взаимной верности. В XV веке в Германии, Голландии, Скандинавии и Шотландии стал распространяться взгляд на брак как на духовное единство мужа и жены. Законодательством было подтверждено право женщины на повторный брак, если, например, муж ей изменяет. В Англии эта точка зрения получила признание на двести лет позже. Один из ведущих деятелей Реформации Жан Кальвин (XVI век) считал, что внебрачный союз между мужчиной и женщиной должен быть проклят. Брак, по его мнению, дается людям свыше, дабы обуздать похоть. По мнению Кальвина, в браке не должно было оставаться места удовольствию, радости, чувственности; отношение к женщине в целом — это отношение к заведомо греховному существу (Егоренкова, 2011, стр. 47−53). Как мы видим, семейная жизнь — не об отношениях пары, а об отношениях пары с Богом. Страсти в таких отношениях места нет, сексуальность ограничена прокреацией, и такая же, если не более жесткая, картина сложилась в русской православной традиции, о чем красноречиво свидетельствует «Домострой».
В эпоху Просвещения — XVII век — наряду с существующим в аристократических кругах искусством флирта провозглашается, что любовь — неконтролируемое чувство и не может служить надежной основой для брака. «Для того, чтобы быть способными исполнять семейные обязанности и заниматься домашними делами, формирующими нравственный характер, хозяин и хозяйка семьи должны любить друг друга без страсти» (Жеребкин, Рябова, 1999, с. 409). При этом «сексуальная свобода следует за властью и является выражением ее», а значит, «возможности, которыми располагали для внебрачных связей мужчины, были сколь угодно многочисленными. … Только в аристократических группах имелась определенная сексуальная привилегия, открыто допускаемая для респектабельных женщин…» (Гидденс, 2004, стр. 64).
Для почти всех аристократий сексуальность в браке была целомудренной, а «страсть» и эротика принадлежали всегда внебрачной связи. Исключением являлась Европа, где мистическое единение мужчины и женщины понимается как часть процесса познания самого себя и познания Бога. «Временная идеализация другого, типичная для страстной любви, здесь соединялась с еще более постоянным единением с объектом любви» (Гидденс, 2004, стр. 64).
На рубеже 18−19 вв. в связи с индустриальными и социальными трансформациями в обществе и ослаблением поколенческих связей то страстное чувство, которое произрастало из любви к Богу, а позже в рыцарском романе стало основой отношения рыцаря к Прекрасной даме, превращается в близкий и знакомый нам концепт «романтической любви», к которому стремится каждый и без которого индивид как бы предполагается «ущербным» (Шадрина, 2004). Огромную роль в этом сыграла эмансипация женщин, массовое внедрение женских оральных контрацептивов и «сексуальная революция» 80-х, чей тернистый путь красноречиво описан ее современником Коном И. С. (Кон, 2000).
С середины 1990-х происходит стремительная трансформация брачно-семейной модели в России: «Преобладающим типом семьи в России остается супружеская пара, в основе которой лежит зарегистрированный брак. Но привычным явлением становятся «сожительство» разной продолжительности без заключения официальных отношений, «гостевые браки», когда партнеры поддерживают устойчивые связи, но живут порознь, и увеличение доли неполных (внебрачных) семей» (Римашевская, 2009, стр. 250). Сексуальность теряет свою упрощенно-одиозную однозначность и рассматривается не только в репродуктивном, но и в личностном аспекте. О. С. Васильева формулирует результаты этого переосмысления следующим образом: а) сексуальность перестает быть только мужской прерогативой и признается равно значимой для мужчин и для женщин; б) она выходит за пределы юридического брака, реализуется и рассматривается в новой системе отношений и ценностей; качественный характер этих изменений актуализирует значение поиска критериев нравственности в сфере проявлений пола и сексуальности; в) супружеская сексуальность несводима только к деторождению и все более изменяется в сторону автономизации брачного, сексуального и репродуктивного поведения (Васильева, 1999). Сексуальность, выносимая «страстной любовью» за рамки законного брака, теперь должна быть внутри него, а «привязанность между супругами имеет тенденцию преобладать над сексуальным пылом» (Гидденс, 2004).
Итак, трансформации концепта «романтической любви» в начале 19 века приводят к тому, что она, со всеми ее атрибутами, начинает размещаться там, где ее никогда не было: в длительных парных моногамных отношениях, основе для будущего супружества. Романтическая любовь — это то, с чего, как ожидается, должен бы начинаться союз двух людей, как на то указывают исследования, упомянутые в начале статьи. Она же должна обеспечить основу для счастливой и страстной жизни, она же, при «верном» выборе партнера, присутствует в отношениях пары, «пока смерть не разлучит их», и исключает утечку сексуальности и интимности «на сторону». На наш взгляд, этот набор задач парадоксален. Компоненты, из которых складываются ожидания к «романтической любви» в браке или длительных отношениях, обеспечиваются условиями, которые невозможны одновременно и исключают друг друга. Так, едва появившись на свет, эта «химера» брака и романтической влюбленности в одном флаконе тут же начинает рассыпаться, но «его основополагающий миф (пара, объединенная любовью) сохраняет почти универсальную законность» («Против любви»).
Это рождает новую топографию страданий и проблемных точек, связанных с интимными и любовными переживаниями. «Ситуация выбора и возможность не встретить ответного интереса делает ведение «переговоров» на свободном брачном рынке эмоционально заряженным процессом» (Шадрина, 2014). Теперь выбор «той самой» или «того самого» и обратное — «выбрали ли при этом меня» — становится еще и моментом нашей самоактуализации, проверкой на самоценность, частью процесса самоидентификации. Неудавшийся брак, разрыв, супружеская неверность, безответная любовь и даже ее длительное отсутствие маркируются теми, кто их переживает, как «со мной что-то не так» или «мне что-то не удалось» и приобретают личностную значимость.
По мнению некоторых социологов, в сохранении «основополагающего мифа» виновата и психотерапия, или психотерапевтический язык, проникающий через масс-медиа в повседневность и формирующий определенный новояз с новыми концепциями, задающими рамки представлений, и новую рационализацию эмоционального плана любовных переживаний (Illouz, 2007). Исследований, посвященных влиянию терапевтического дискурса на формирование отношений на именно российской выборке, нам не известно. Но, например, при наборе в поисковой строчке Google словосочетания «токсичные отношения» пользователь увидит 6 с лишним миллионов результатов, а при запросе «здоровые отношения» — 213 миллионов.
Сложно сказать, что чему предшествует: формируют ли новые «болевые» темы развитие психотерапевтических технологий, поясняющих потребителям, каковы именно «здоровые отношения», или, как уверяют некоторые социологи, психотерапия становится агентом влияния и агентом рынка, создающим новые проблемные поля. Это поле для отдельной дискуссии. Остановимся на допущении, что терапевтические подходы «не предлагают правильные оценки измерений, оказывающих влияние на личную жизнь… скорее, они являются выражением процессов рефлективности, которые они вычерчивают и помогают сформулировать. Многие из них выступают в качестве эмансипаторов, они указывают на изменения, которые могли бы освободить индивидов от тех влияний, которые блокируют их автономное развитие» (Гидденс, 2004).
Если смотреть на психологию и психотерапию таким образом, то из предлагаемых ими решений можно, как минимум, делать выводы о наличии неких потребностей, на которые они пытаются ответить. Иначе говоря, на что же указывают «эмансипаторы»? Предлагаем вам самый общий, не претендующий на всеохватность обзор, который обозначает некоторые современные тенденции, являющиеся, на наш взгляд, довольно любопытными.
Отметим сразу естественнонаучную попытку ответа на вопросы вокруг тем «романтической любви», длительного брака, моногамии, эротики и привязанности: нашумевшее исследование в области нейрофизиологии и биохимии романтической любви, принадлежащее Хелен Фишер. Из исследований, происходящих в организме и мозговых структурах влюбленных, она делает вывод, что мы обладаем тремя различными мозговыми структурами, обеспечивающими возможность испытывать разные виды любви в один и тот же период времени: сексуально-окрашенную влюбленность (sex drive), романтическую любовь и чувство глубокой устойчивой привязанности. Так что, пишет Фишер, «биологически возможно проявлять чувство глубокой привязанности к основному (primary) партнеру, при этом быть романтически влюбленным в другого и при этом же ощущать сексуальное влечение к еще большему числу людей… это позволяет нам быть социально моногамными и тайно изменяющими одновременно» (Fisher, 1994). К Фишер вольно или невольно присоединяются биологи-эволюционисты, которые говорят о том, что человеку как виду не присуща моногамия, но некоторые ее преимущества, такие как уверенность во вкладе ресурсов именно в собственное потомство, оправдывают ее как стратегию. При этом люди — среди тех редких (всего 3 процента) млекопитающих, которые образуют устойчивые пары. Эмоциональная привязанность, появившаяся, вероятно, из переноса отношений привязанности мать-дитя на взрослого партнера, играла свою роль в стратегии удерживания партнера, что обеспечивало ресурсы и родительский вклад (Roberts, 2012, с. 93−94).
Интересно, что эти данные в их прикладной проекции на поле консультативной психологии и психотерапии превращаются в не менее противоречивые методологии исцеления тех или иных «любовных ран». Можно сказать, что поле психотерапии пытается удержать вместе противоречивые «компоненты» романтической любви и долгосрочных отношений (или брака).
Так, одно из направлений консультативной помощи откровенно посвящено укреплению привязанности в паре через обретение новых навыков коммуникации и иной степени доверия (Готтман, Джонсон, Симеоне-де-Франческо). В данной парадигме пара или каждый из пары должны делать некую работу, касающуюся поддержания интимности, правильной стратегии поведения в конфликте: так, Сью Джонсон в своей книге «Обними меня крепче» и в одноименном тренинге помогает парам выстроить друг для друга «надежную гавань», отделенную от «бурь» внешнего мира (Джонсон, 2018). Встречаются также метафоры об охране границ отношений как некой территории, созданной двумя людьми, за которой требуется некий постоянный уход. «Ослабление эмоционального поля супругов сделало их «дом отношений» незащищенным от внешних воздействий», пишет Готтман (Готтман, 2014, стр. 79). Интересно, что эта линия развития — взгляд на отношения как на постоянный труд и созидание, работу — имеет обратный эффект немедленной усталости и нежелания быть в «серьезных отношениях» с их высокой нагрузкой.
По ироничному замечанию Лоры Кипнис (Kipnis, 2003), если интимность в паре превратилась в работу, которую еще и нужно делать после работы (labor-intensive intimacy), то адюльтер в таких условиях становится чем-то вроде отпуска. «Работа над отношениями» и особенно работа над сексуальностью в паре, да и сама идея такой работы вызывают сопротивление там, где есть вера, что страстное сексуальное желание к партнеру должно возникать само по себе и приводить к «ars erotica» — «культивации сексуальных умений, способности давать и испытывать сексуальное удовлетворение со стороны обоих полов через рефлексивно организованное множество источников сексуальной информации, советов и обучения» (Гидденс, 2004). Иначе говоря, это убеждение, что «если любишь, то и в сфере сексуального все должно быть хорошо», — мысль, преследующая пары со времен Мастерс и Джонсон.
На фоне «работы» и «усталости» от работы меняется и взгляд на «раны любви»: если измена супруга для женщины века 18-го была малоприятным событием, но не чем-то, на что она могла как-то особенно влиять, то для современной женщины отвержение партнера или его неверность их отношениям — иной вызов, принуждающий ее решать и определяться. Похоже, если раньше после измены супруга или супруги нужны были веские причины, чтобы разорвать отношения, особенно для женщин, то теперь нужны веские причины, чтобы разрешить себя остаться, поскольку «прощение» связано как будто с неким недостатком уважения к себе. На это указывают все громче звучащие советы относиться к факту неверности как к «окну в другую реальность» и анализировать случившееся, поскольку «после измены искреннее чувство вины, приводящее к раскаянию, становится ключом к восстановлению отношений» (Перель, 2018, стр. 90).
Технологии терапевтических вмешательств в ситуации неверности партнеров и нарушения интимности в паре — сравнительно новая реальность психотерапии, мы полагаем, вызванная к жизни именно этими изменениями: неверность супруга или неуспешность в романтических отношениях теперь прямо связаны с самооценкой и идентичностью. Глядя на предлагаемые решения, можно делать и выводы о том, где предлагающие их люди видят «болевые точки». Мы не беремся сейчас исследовать все многообразие подходов и тренингов, посвященных теме, но если говорить о тех, что имеют доказательную базу, то справочник по супружеской терапии (Gurman, Lebow, Snyder, 2015) выделяет следующие подходы, работающие с ситуацией измены как с ситуацией, требующей особого терапевтического протокола: